Станислав Смелянский. 1997 год.

Первые два рассказа.

 

Приехали!

 

«Тормоза отказали», - объяснял Миша Музыка инспектору.

Сержант Ляшко спрятал в карман пачку Франклинов. Тысяча президентов Америки с укоризной взглянули на сержанта - и исчезли в форменных брюках. Дверца милицейского Форда торчала из кустов, словно крышка рояля. Чудовищная вмятина сверкала в японском джипе. Из вмятины медленно выбралась дамочка в норковой шубе.

Это была Двойра Шустер, которая три минуты назад шарила в ширинке Миши Музыки, как в мешке с новогодними подарками. «Тормоза отказали?», - вопил на нее одессит, совершая наезд на открытую дверь автомобиля ГИБДД и на тополь, схожий с баллистической ракетой.

Двойра размазывала по лицу дешевую помаду и благородную кровь. Это была кровь знаменитых одесских биндюжников, маклеров и бандитов. Двойра в упор не видела инспектора. Двойра смотрела на Мишу, и Миша понял, что дело плохо. Так оно и оказалось: дама толкнула короткую речь. Дочь Ицыка Шустера никогда не была в Нью-Йорке и поэтому не догадывалась, что в речи ее больше этажей, чем в небоскребе Эмпайр Стейт Билдинг. Сержант Ляшко закачался от такой речи, и даже Миша Музыка поднял левую бровь.

- Что с этого будет, Миша? Я еще не начала к вам приставать, а вы уже сделали из этого катастрофу! – закончила Двойра, немного успокоившись.

Ветер насвистывал злые песни и наводил ужас на зимнюю рощу. Деревья дрожали. Влажная пыль поднималась с пустынной дороги и хлестала по розовым лицам. Становилось скучно. 

- Мы таки правильно едем на Москву? - спросила Двойра у инспектора из вежливости.

- Правильно, - ответил сержант, и, ухмыляясь, переспросил: - А вы из Одессы?

Мы все совершаем в ошибки – большие и маленькие. Большая ошибка сержанта Ляшко заключалась в том, что он неправильно произнес слово «Одесса». Конечно, в глубине души он знал, что говорить «Одесса» через «э» абсолютно не верно. Но язык коснулся верхних десен, гортань предательски изогнулась и ситуация вышла из-под контроля.

Мгновенным движением Двойра достала из шубы пистолет. Сержант тут же схватился за ногу, а из Форда фонтаном брызнули стекла.

- Либо он научится говорить «Одесса», либо я ему сделаю боже-ж-мой! - закричала Двойра, целясь выше простреленного бедра. Инспектор на местечковом диалекте простонал название города.

Миша Музыка подошел к Двойре. Они стояли друг перед другом секунду, а может быть, вечность. Далее произошло то, что пока и не снилось режиссерам Голливуда, фотографам «Плейбоя» и новому одесскому поэту Борьке Табачнику по кличке «Лирик». Пожалуй, даже мама Двойры не видывала такого поцелуя, хотя мама Двойры видела многое.

Медовую сцену прервал сотовый.

Мокрушник Даниил прорычал сквозь помехи фразу, от которой Мишу передернуло: «Тормоза отказали!».

- А ты им объяснил, что нам в Одессе никто не отказывает? - удивился Михаил.

- Объяснил, но они же тормоза! - прогремел Даня.

Кавалер захлопнул сотовый и посмотрел на даму с размазанной кровью.    

- Срочно в Москву, - сказал Миша Музыка тихо и очень нежно.

 

 

Михаил

 

Михаил Музыка научился вести бизнес. Учился он этому десять лет и одиннадцать месяцев. За это время не стало Бори Гана и Менахема Альбиноса. За это время у Мирьям появилась тройня, а старая дева Рива наконец-то стала женщиной. За это время мокрушник Даня привык открывать двери рукой и пользоваться полотенцем.

Мише Музыке был грустно. На столе его кабинета лежали пять пультов, и он не знал, каким включить телевизор. В кабинет с грохотом вошла Двойра.

- Аз-охн-вей! Через пять часов у этого поца переговоры в Лондоне, а он еще здесь! - воскликнула жена бизнесмена. 

Миша уставился на спутницу своей бесприютной жизни. Двойра была прекрасна, как Мадонна Хая с картины Ицика Буравчика, известного художника на Молдаванке. Двойра осматривала мужа похотливо и взволнованно. Сегодня должна была состояться такая сделка, после которой даже старые прожженные одесситы захлопали бы в ладоши.

- Быстро снимай штаны! - проревела красавица, захлопнув дверь каблуком.

Из кабинета доносились вздохи, но офис продолжал спокойно работать. Даниил, у которого теперь были визитки с надписью «офис-менеджер», учил английские слова «Yes», «No» и «I will kill you». Администратор Наумчик, занятый украшением офиса к Новому году, раздавал картавые указания сотрудникам. Менеджеры двигались в ритме приглушенных вздохов из кабинета директора. И только молоденькая секретарша Рахель раскраснелась, как колпак Санта Клауса. Она плакала, эта молоденькая секретарша, и причину ее слез знали абсолютно все, за исключением охающей Двойры.

Через час Миша снова напялил одежду. Двойра мягкой игрушкой валялась на полу. Она вяло потянулась за конвертом – новогодним подарком от мужа. - Будущий небоскреб в Московском Сити! Вот это да! Твои бейцы отлично работают! – раздался хохот счастливой жены.

Лимузин Миши Музыки летел по Садовому. Длинный автомобиль опаздывал, но мчался с достоинством. Михаил следил за уезжающими домами.  Он вспоминал выстрелы и погони, грязные подвалы и подворотни, неудачи и потери лучших друзей. Он вспомнил, как сообщил Двойре о «связях с общественностью» для «формирования имиджа». «Киш мир ин тухес, твоя «общественность»! У тебя будут связи только со мной, а не с кем-то там на стороне!» - обиделась тогда она. Он вспомнил, как хотел назвать свою компанию «Одесса и сыновья». Он вспомнил свой первый официальный контракт: отец Ривы, «Принципал», заказывал ему, «Агенту», чтобы Наумчик «таки сделал Риву женщиной». Он вспоминал про купленные заводы, про красивые новостройки, про неслыханный успех одесских босяков. Связи с общественностью, на которые когда-то ругалась Двойра, таки помогли бандитам легализоваться и сделать бизнес.

Москва была похожа на елочную игрушку из далекого детства. Витрины сияли неоновыми номерами следующего года. «Сверни на Остоженку!», - попросил бизнесмен. Он опаздывал на «сделку века» с англичанами, но решил промчаться по пути ностальгии и благодарности. Белое здание напротив Института иностранных языков неверно мерцало. Окна его первой московской квартиры горели, потом одно погасло. Там суетилась Ирэна, та самая мама, которую он привез из Одессы. Она укладывала его главное сокровище, его принцессу, его маленькую дочь. «А теперь – в аэропорт», - выдохнул одессит.

 

​

​

​

Полеты над вечностью.

Лирические фрагменты.

 

 

Вместо предисловия. Премьера дэнс-мюзикла.

​

Растрепанный, едва застегнув брюки, я успеваю выскочить к софитам и аплодисментам. Что это было? Кто пустил ее за кулисы? Как ее зовут? Где ее найти?

Я тронул след от ее укуса на свежевыбритой щеке: рана саднила. Интересно, заметит ли Машутка? Если что — скажу, снова неудачно соскоблил щетину дедушкиной стальной бритвой. Когда дед в свои двенадцать, в разгар НЭПа, сам поехал в Москву из маленького городка, он впервые увидел трамвай и купил в магазине свою первую фирменную рубашку. Бритва была подарком к покупке и пережила рубашку, войну, а недавно и своего хозяина. Теперь легендарным станком пользовался я, втайне надеясь тоже заболеть раком. Сколько раз за последние месяцы я царапал шею, веря, что рак передается через кровь! Потому что никак не мог смириться с потерей авторитета, заменившего отца, человека, которого любил.

Жизнь преподносит сюрпризы. И от таких сюрпризов «киндерам» достается по-взрослому. Очкарик-режиссер, огонек в глазах, ветер в голове. Через полгода я состарюсь и полечу к финалу. Без права выбора между долгой жизнью в неведении и — всем и сразу. С той премьеры, с того безумия в гримерной начинался новый я, самый счастливый и одновременно несчастный.

На следующий день о мюзикле напишут в одном из первых номеров «Афиши» (где-то между новостями о «Матрице» братьев Вачовски и постановке «Трех товарищей» в «Современнике»): «Артхаусный постмодернизм, прогрессивный примитив текстов и мелодий, драйв и юношеский максимализм — все поставлено превыше классического в мюзикле. Текст, созданный молодым режиссером, доминирует, но не давит. Дебютант, только что закончивший ВГИК, весьма уверенно загоняет действие в рамки авансцены, сужая пространство и стирая границу между актерами и зрителями. Демонстративно развинчивается на детали сценический нуар, где герой и его фам-фаталь то и дело совершают небывалые прорывы из балагана в эпос. Очарование постановки — в единении жуткой лютости происходящего и эфросовской интеллигентности человека, дирижирующего всем этим. Гимн сильных и открытых чувств в эпоху тотального упадка оных: внутри простого парня заперт супергерой, кокетка являет чудо жертвенной любви и даже эрзац-влюбленный в эпизоде исполняет недюжинную трагедию отвергнутого. Избыточность постановки начинает казаться нетривиальной формой аскезы. Отечественный авангард нашел нового «параллельщика».

 

Машутка. Девушка перед Тобой.

​

— Я не понимаю тут себя! Не чувствую! Какая биография роли? Кто я? Откуда я? Зачем я?

Актриса сводила с ума. Репетиции мюзикла в разгаре.

— Пой, Аня, ты все знаешь!

— Я ничего не знаю! И это не моя тональность!

Все плохо, актеры нервничают, декорации рушатся, продюсер в бешенстве, в сценарии дыры. Пахнет жареным, и прима скоро съест одного молодого ягненка в толстой оправе очков. В такие моменты режиссер, то есть на самом деле обыкновенный человек, который почему-то решил, что он режиссер, то есть непосредственно я, должен взять ситуацию в свои руки. Командно-приказная манера не сработает. Необходимо перейти на понятный исключительно актерам некий птичий язык, на нем говорить и мыслить, забыв на время про нормальную речь.

— Подстройся под него. Накапливай! Не забивай гвозди, оставь воздух! Он ушел, а внутри у тебя что?

— Ну, он ушел, а я сижу, как дура. А теперь что — я встала и пошла?

— Аня. Приди к тому, чтобы встать. Проживи это. Переведи проживание в активную зону! Из дырки не возникает ничего!

— Прогоним снова с Сашкой?

— Не надо. Твоя мизансцена. Он ушел, а ты — что?!

— Я одна, холодно.

— Верно. Пошел внутренний монолог. Да! Тут статика очень выразительна. Дальше внутри себя говори! А теперь скажи вслух, что в тебе, не по сценарию, сама скажи!

— Смотри, что ты делаешь со мной, видишь!

— Да! Сковырни! Еще!!!

— Это твоя вина, я люблю тебя!

— Да! Саша, на заднике! Обернулся. Услышь! Очень точно услышь! Да, задержи! Свет! Где свет на Саше!!! Стоп! Кто на сцене! Кто?!

Новенькой по гриму вздумалось припудрить актрису. Польщенная таким вниманием, главная героиня мюзикла с удовольствием поворачивала голову навстречу танцующей кисточке. Гример совершенно спокойно обернулась и, хлопнув ресничками, пискнула в ответ на мой крик:

— Пудра потекла, ей нужно другую, полюбэ заблестит на премике.

Задохнулся от возмущения:

— Видели? Вот что я называю контрапункт. Теперь поняли?

Общий смех.

— Всем спасибо. Давайте переспим с этим. Как тебя зовут-то?

— Маша.

— А что такое «премик»?

— Премьера! Ну вы дэ!

Марию приняли в команду в день той забавной репетиции «с контрапунктом» и общего похода в ресторан «Генацвале». Столы сдвинуты. Хачапури с киндзмараули, сациви с хванчкарой, лобио с саперави, чурчхела с ахашени, разговоры с улыбками. Эффект Кахетии. То, что объединило в один и тот же момент грузинских усачей за деревянным столом тбилисского кафе при потекших свечах, поскольку опять отключили электричество; русского миллиардера за инкрустированным столиком в частном самолете Gulfstream, небрежно шепчущего в розовое ушко стюардессы, которая не зря вчера оставила ползарплаты в салоне красоты; сытую взъерошенную птицу с измазанным клювом, только что поймавшую поток ветра; да еще и шумный коллектив мюзикла «Сити» в ресторане, где готовят долго, а едят еще дольше. ახაშენი. Ахашени. Крупные, будто муляжные гирлянды винограда сорта «саперави» на холме за каменной церквушкой, у селения Ахашени в Гурджаанском муниципалитете Грузии. Легкая терпкость с тонами экзотических фруктов. И прессованное, забродившее, разлитое по бутылкам чувство. Мария… Какая улыбка! В Москве не умеют так улыбаться, восхищаться, смотреть в глаза. Девушка с Севера, училась в Нижнем, в Москве недавно. Словно Аленка с шоколадки — ожила, выросла и стала красивой, как кукла.

— Гуд, что мы на рэ.

— То есть хорошо, что мы в ресторане, — легко переводил я под конец беседы.

Она нахмурилась, задумалась. Потом улыбнулась:

— Ну да, в рестике.

— А какой твой любимый рэ?

— На Кропотке хор, и др.

Нагрянули мои «однополчане», выпускники ВГИКа. На Машу тут же уставился Юлик — обжигающе-немигающими глазищами. Полгода назад, во время ознакомительной поездки вгиковцев в Госфильмофонд (по адресу «Белые столбы и направо»), он так непристойно набрался, что расхаживал в жанре неприкрытого ню по «объекту культурного наследия народов РФ». Полногрудая Ольга, бывшая староста группы, с ходу объявила приказным басом:

— Стас, давай так. Музыка — это твое. Арт-хаус — Юлика. А постановки и фильмы про обычных людей и их земные взаимоотношения — это мое!

— А нам что, снимать про хорьков в космосе?! — завизжал Виктор.

Когда ему стукнуло сорок, он продал бизнес, поступил на режиссерский и купил квартиру в Пальма-де-Майорке, чтобы там спокойно, ни на что не отвлекаясь, монтировать фильмы. Оставалось только их снять. Последняя сценарная заявка Виктора начиналась зловеще: «Ночь. Подоконник. Тарелка. Чистая белая тарелка. На тарелке гайки диаметром 17 мм».

— Вить, представляешь, а я то же самое хотела спросить у Дэвида. Хотела выцепить его с пресс-конференции, побалакать о нашем, про красную йогу, но охрана не пустила! — Документалистка Юлия гордо озирала притихших друзей, крупный прыщ на ее лбу напоминал настоящий третий глаз.

Присутствующие без лишних пояснений догадались, что «выцепить» предполагалось «всего-то навсего» автора «Человека-слона», «Твин Пикса» и «Шоссе в никуда», лауреата «Золотой пальмовой ветви», Его Психоделичество Дэвида Кита Линча.

— А я бы про хорьков спросил у Альмодовара, тоже хороший режиссер! — усмехнулся Виктор. Все обернулись к Юлику. Он вскочил, часто задышал, покраснел. Потом замахал руками и стал подпрыгивать. С губ слетали слюни и обрывки фраз.

— Никогда… Ничего… Никогда… Вообще никогда не говорите… про… про… Аль… модовара! — Юлик остановился и возвел руки к плафону светильника. — Да я готов задницу ему расцеловать!

Еда приносит больше удовольствия,

Чем женщина, чей голос нарочит.

Побольше в холодильник продовольствия!

Но, впрочем, если женщина молчит…

— Не обращай на них внимания! А лучший все равно Антониони, — подмигнул я Маше с апломбом маститого режиссера. — Поэт отчуждения, правда, не особо жаловал закадровую музыку, считал ее дешевой манипуляцией, но даже у него танцы в La Notte, классный саундтрек в «Забриски Пойнт». Умер в позапрошлом, в один день с Бергманом.

«Киношная распальцовка» не очень-то сработала. Мария заскучала, застегнула сумочку, встала. Я предложил подвезти.

Машутка напоминала мою милую бабушку. Которая так любила дедушку. Которого так любил я. И без которого жизнь начисто потеряла смысл. Дед отказался от первых красоток ради тихой провинциалки. Она приехала к нему в Москву без вещей и приданого. Она ночами изучала Устав КПСС, всегда хотела вступить в партию, на всю зарплату патриотично покупала советские облигации вместо хлеба. И любила деда до последнего вздоха. Эх, Машутка…

 

 

 

Рецепты.

​

Моя мама умеет готовить. Она прочитала, наверное, все книги, изучила мир на своем опыте, познала много горя и мало счастья, говорит красивыми строчками лучшего романа, который не будет написан. И умеет готовить… Мой любимый дедушка помнил настоящий вкус каждого блюда. Ведь его мама, которую он носил на руках, замечательно кухарничала. Поэтому к стряпне дочери дед относился критически. «Ну, сервировать стол она умеет», — говаривал он. И тут же уточнял: «А что ты имела в виду приготовить?» Мама не знает, что со мной, где я, с кем я. Но если я порой зайду к ней, или не зайду, но в душе очень хотел бы зайти, она идет на кухню. Ее руки месят тесто, но мне кажется, в ее руках солнечные лучи смешиваются с мякотью судьбы, чувствами и стихами, будто она выпекает чью-то жизнь. Может быть, мою.

"Яблоки с солнцем": в небольших зеленых яблоках вырезать в виде конуса сердцевину. В конус насыпать сахар, можно с корицей, или мед. Поставить на три минуты в микроволновку. При остывании присыпать сахарной пудрой и украсить листиками мяты. А еще — добавить немного солнца.

 

​

​

Небо на подошве.

​

​

Середина часто приносит разочарование. Особенно если сравнивать с началом. С возрастом мы превращаемся в персонажей. А герои книг — в тряпичных кукол в усталых руках. И все же. В середине порой даже маленькая перемена стоит всего пройденного пути. Что уж говорить про мой грешный путь. Прогулочка в пол-Европы и пол-вечности.

 

…Сквозь приоткрытую штору на простынь между нашими телами падала ломаная линия света.

— Не пора ли познакомиться… — Я не узнал собственный голос: тенор джентльмена без бабочки.

— У меня нет имени. Придумай его. — С ума сойти. Хочешь поиграть? Допустим… Ева. — Пойдет. Ты первый гений, который меня так увлек.

Ее рука на светлой полосе. Моя сверху. Мягкий свет слабо согревает мои фаланги, проигрывая глубокому теплу внутри ладони, от ее нежных пальчиков. Разомлев, промямлил:

— Какой гений, о чем ты.

 

Всю ночь мы крутились в раздолбанном автобусе по узкому серпантину, поднимаясь в итальянскую Швейцарию. Желтый автобус, прилепленный к пластиковой горе, внутри сувенирного снежного шара. Но стекляшку некому встряхнуть, и снежинки осели в глицерине...

Гул, застывший в воздухе, резко умолкает. В тишине чуть шелестит снежный ветерок. Насосом шумит мое учащенное дыхание. А на меня… словно смотрит сам дьявол. Зрачки почернели и увеличились, на искривленном лице ни кровинки. Сгибается и открывает рот. Потом медленно выпрямляется и поворачивается к перилам, а рот раскрывается все больше и больше. Орет. Страшно, дико, пронзительно, издавая какие-то неразличимые человеческим ухом звуки. Она вся, и тело, и лицо, которое, кажется, теперь состоит только из двух разинутых челюстей, вся, до скрюченных пальцев рук и закатившихся глаз, она вся полностью превратилась в этот нескончаемый крик. Замолкает и падает, оставив страшную звенящую тишину. А потом приближается, нарастает грохот. Я подхожу к перилам, как контуженный, еще держась за уши. Прямо подо мной с соседнего склона несется белый ураган, неистовая снежная лавина. Оглядываюсь на дьявола в женском обличье. Дрожит в позе зародыша. Наклоняюсь. Ее губы шепчут:

— Там были они, прости, беги.

В висках стучало: скорее обратно, к уровню моря. А еще монотонной записью крутились последние слова моего дедушки, сказанные в реанимации такими же бледными губами, как и у моей ведьмы: «Женщина всегда права…»

 

…Она неплохо смотрелась у бассейна под звездным небом. Я лег рядом. Яхта плыла на автопилоте по лунной дорожке. Мы смотрели на звезды.

— Я люблю тебя, — вдруг прошептал я.

— И я люблю тебя, — ответила так же тихо.

Мы не касались друг друга. Просто лежали рядом и шептались.

— Когда нас убьют, встречаемся у той звезды, на которую смотрю я.

Она поймала мой мизинец и сжала его своим. Звезды не двигались. Послышался всхлип.

— Устала скрываться… Хочу быть с тобой.

Бывают следы на песке — их не сотрет волна. Порой падает слеза — и ей никогда не раствориться во Вселенной. И бывает взгляд. Недолгий. Например, зеленоглазый, твой, встретившийся с моим. И в такой момент умолкают пальмы. И осы прячутся в мокрые бутоны. И звезды послушно гаснут. Ведь этот тихий взгляд — навсегда.

Я рывком подхватил ее и — в бассейн. Научил ударять руками по глади без всплеска, но со множеством подводных пузырей — делать «водяную бомбочку». Я знал, что игры в бассейне тотчас приведут ее в детский восторг. Потому что помнил и битвы на подушках, и мороженое, и наше стопроцентное счастье до покушения. Не вытираясь, голышом спустился в салон. Янтарный мрамор, кожаные кресла и рояль Steinway в центре. Заиграл мелодию из мюзикла «Сити», сначала тихо, потом с рвением. Фортепьянный мастер Генрих Штайнвег на схожем по размеру кораблике когда-то отправился из Гамбурга в Нью-Йорк, нездоровый, на шестом десятке, усталый, разоренный, чтобы основать Steinway & Sons и стать миллионером. C’est la vie. Когда играешь, мысли, как пальцы, перескакивают с одной темы на другую. «Се ля ви». Красивый язык. Pardon, Déja-vu, Portemonnaie, Comme il faut, Voilà. Voulez vous coucher avec moi? Вы хотите со мной переспать? Жё нё манж па сис жур — Я не їв вже 5 днів… Жопá сушами΄. И Cherchez la femme, куда без него, без шерше нашего дорогого, без ля фам любимого.

Она прыгнула первой. Особое чувство — решиться прыгнуть в ночь, в пустоту, в пропасть, в никуда. Ведь не видно ни волн, ни берега. В полете сердце замерло. Начало стучать лишь под водой. Взрыв яхты ослепил, пожар освещал путь по воде к пляжу.

 

Синай. За три тысячи лет до.

Ципора спала, капли пота стекали с черной кожи на грязную льняную ткань. Моисей вышел из палатки. Сотни грубых лоскутов покрывали бархан. Песок змеился под ногами. Старик не надел сандалий. Не взял посох. Песчинки блестели в бороде и глубоких морщинах. Ветер обдавал запахом мочи, пустыни, манной похлебки и великой мечты. Солнце и луна — с двух сторон на бездонном куполе. Моисей посмотрел на лагерь, на Ципору, на палатки Гершома и Элиэзэра, сыновей своих, на небо. Старик размазал огромной ладонью слезы, смешивая их с песком на щеках своих. Губы зашевелились. — Дай мне перейти. Прошу Тебя. Только дай мне перейти! Пустыня молчала. Ему почудилось, что солнце и луна — две дыры в синеве: одна дыра источает время, другая пространство. А еще в этот миг ему почудилось, что он абсолютно один. Моисей вытянул вперед скрюченные шершавые пальцы. И вдруг застывший в воздухе вид на барханы вздрогнул волнами. Словно одним касанием он встревожил отражение на глади вертикального озера.

Ницца. Недавно.

— А знаешь ли ты про концепцию конца истории? О ней писал Гегель.

— Мы учили три его закона диалектики: переход количества в качество, закон отрицания отрицания и, как его там, единство и борьба противоположностей!

— Да-да. Помню, когда-то я мечтал придумать четвертый. Теперь я знаю, что их десятки.

Девочка с филфака МГУ сверкнула стекляшками очков. Судя по торчащим бледным коленкам, она сбежала от спящей мамы не ради лекции по философии. Мы были соседями в гостинице Le Meridien, обменялись улыбками во время завтрака и теперь сидели на знаменитой Променад дез Англе. Пляж впереди, наша самая страшная гостиница побережья позади, а вокруг шелестели дряхлые гости Лазурного берега. До встречи с девчонкой я бродил по Ницце три дня. Зашел за скоростную трассу, вышел к предгорью, спотыкался на дороге из песка и щебня, дышал сухим воздухом, видел нищету и не видел надежды. Слушай же, недотраханая книжная девочка, слушай человека, отчаянного в своем одиночестве.

— Так вот, понимаешь, вся классическая история — грустная история войн и насилия. А наступит время, когда объединятся все народы, наступит всеобщий мир, люди сольются в экстазе, в прогрессе и в радости. Больше не будет всяких там страшных событий, а значит, наступит конец истории.

Последние слова я произнес со слезами. Сильный ветер хлестал по лицам. Я знал, что сейчас произойдет. Девочка уже не слушала. Она распахнула глаза, приоткрыла рот. Я смотрел на этот рот и жалел, что никогда им не воспользуюсь. В ее очках отразился вертолет, опускающийся прямо на пляж, выпрыгивающие из него люди в камуфляже, распуганные туристы и я. Точнее, мое тело с надетым на голову мешком, уносимое в вертолет. Придавленный коленями к железному полу улетающего геликоптера, я представлял себе влажный рот, все еще раскрытый там, на набережной Ниццы. Там, где отели выстроились полумесяцем у остывшего моря. Там, где еще недавно Айседора Дункан мчалась на белом Дукатти, а розовый шарф обвивал лебединую шею и закручивался в сверкающие спицы колес.

 

​

​

Конец

​

…Конец книги, как, впрочем, и жизни, печален. Но часто печаль светла. Так уж устроен человек. Покажи ему черную дыру, а он воскликнет: «Не просто черная дыра, а волшебные ворота в новое измерение» или «Вовсе не тупая и жуткая черная дыра, а совершенно уникальная космическая аномалия, и ведь другие ее не видели». И потом обязательно добавит, если успеет: «Как же нам повезло, что мы видим черную дыру и неудержимо падаем в нее, а-а-а!» Кстати, герой книги не зря столько раз прыгал в неизвестность, теперь он готов к прыжкам в настоящие пропасти. В бездонную пропасть любви. И в черную дыру истории, туда, где исчезали люди, целые народы. Прыгнуть, не раздумывая, чтобы суметь возвыситься до небес в стихах. И еще попробовать погибнуть, чтобы воскреснуть. Итак, пусть книга кончается и, как и положено, становится чуть-чуть грустно, тут явно есть практическая польза. Во-первых, давно пора. Во-вторых, реальными осязаемыми книжками хорошо измерять виртуальное время. Как увидеть, каким был час, как удержать его в руках? С помощью книги. Кто-то скажет — «вот мои пять часов с 11 до 16, вот они лежат между «Онегиным» и «Карениной», «Полеты над вечностью». Час можно убить, потратить, а можно прожить. Вместе со мной. До конца.

 

…Одиночество. Я познал тебя. Я дышал тобой, я жрал твой хлеб и запивал его твоим вином. Одиночество. Я запутался в твоих улицах. Мой адрес в твоих отелях. Моя безымянная могила уже вырыта, а грязный надгробный камешек в моем кармане. Миллионы видеокамер снимают меня. Поднятый воротник, перекрученный шарф, на площади города N. «Моя холеная ладонь превратилась в хилый кулак». Мягкие, безвольные губы и внимательный взгляд карезеленых глаз под стекляшками "–2,5". Мигает неон, отблески на окнах и асфальте. Космос близко, в ста километрах. Стынут колючие звезды. И ни души. Ни прохожих, ни отдыхающих на верандах, ни официантов, ни полиции. В автомобилях не видно лиц. Зябко, нет ветра и, кажется, времени. Камеры, снимайте. Красивая картинка для рекламного ролика про ничто. Осталось смонтировать и наложить титры. Герой занимается любовью, гуляет под руку, пирует по ресторанам и танцует — с пустотой. В финале он оборачивается на свое отражение в стекле витрины. Загорается слоган: «У Тебя всегда есть Ты!» И последний кадр: герой хмурится. Теперь — исчезло и его отражение.

 

…Гонконг напоминает макет внештатного верстальщика в молодом рекламном агентстве. Лихо наложил Гогена на Кандинского, на заднем фоне подретушировал абстракции Марка Ротко, сдвинул цвета в сепию, напутал с растровым цветоделением. В точечной структуре многолюдно-небоскребной картинки белые пропуски солнечного света: дофотошопился.

 

…Теперь в Милане. Кобель без сучки. Пес, ищущий след. Где ты? Человекопес, человекабель, чепс, чел. Медленно-медленно, вдоль Белладжио, под рокот мотора в 1200 лошадей. По серпантину выше. Оглянулся на озеро. Водное зеркало пускает солнечные зайчики обратно в небо, растапливает облака.

Виа делла Спига, самая узкая улица Квартала моды. Немые манекены силятся моргнуть и почесать нос. Ночь. Никого. Милан спит, лишь зябкая парочка семенит мимо. Зябкая делла Спига. Здесь в такую же ветреную ночь я фотографировал тебя. Жеманно позировала, словно манекенщица, прислонялась прямо к витринам, касалась этих стен, смеялась. Поднявшись на подоконнике, пыталась оторвать букву «d» от вывески Fendi. Оголяла плечо, и мои руки дрожали, смазывая кадр. Подходила, неожиданно хватала за ширинку, точно зная, с какой силой сжать, и вдруг отпускала, равнодушно уходила, актриса. Здесь ты нашла меня, чтобы бросить. Так бросают собаку. Блохастый вонючий пес еще долго скулит. Переводя со скулиного, Володарский прогнусавил бы что-то наподобие: «Я лучше всех принесу тебе мячик, я оближу твою руку, я прощу тебя, я жду тебя, хозяин!»

Ты, Милан и твое платье. Диор и помыслить не мог, кто будет расхаживать в его одежде. Впрочем, маэстро не знал и другого. В его времена в Москве у швейной машинки «Подольск» трудился вполне достойный соперник. Любимый мой дедушка был двенадцатым ребенком в трудолюбивой семье, мастерившей и шоры для лошадей, и зимние шапки для местечка. Но дед удивил всех, когда в свои семь лет пошил и развесил изящные занавески через весь дом, красиво разграничив интерьер. Тонкая работа с материалом и плиссировка повторяли фирменный стиль месье Люсьена Лелонга, у которого учился Диор. Позднее дед обшивал бабушку и мою маму изящными платьями с вырезом «каре». Похожее коктейльное платье из малинового фая вошло в одну из последних прижизненных коллекций Кристиана Диора. Линия Aimant, «манящая».

Ты и твое платье.

 

​

Она?

​

…Студент помогает мне выехать из опустевшего кинозала в хохот и шум. На карловарском фестивале студенческого кино, как всегда, тесно и весело. Мои ноги в гипсе, торчат из инвалидной коляски и все время натыкаются на препятствия из рюкзаков, сумок и их обладателей. Подъезжаю к информационной стойке. Листаю расписание фильмов. Рука девушки перелистывает страницу моей брошюры и показывает ноготком на следующий фильм. Я смотрю на руку и боюсь поднять глаза. Потом все же решаюсь. Сероглазая. Кажется, линзы. Легкие морщинки. Широкая улыбка. Худая. Прическа под третьекурсницу. Бейджик — что-то на чешском. Джинсы и свитер. Не она. Но какая-то неуловимая черта. Но какая-то надежда. Но эти тонкие пальцы. Но что-то в уголках этих глаз. Может?..

— Девушка, вы не бросите меня?

— Я с тобой.